солдат много чего себе представлял по пути домой: пыточную в антураже средневековья под раскошным замком, ржавые цепи и кандалы, запах сырости, гниения и затхлости, запертых в камерах смертников, ампутированные конечности, зашитые глаза, рты (аккуратными швами, так, словно к этому была приложена рука опытного хирурга) или же стерильно чистую лабораторию, пищание работающих приборов, люди, под проводами и капельницами похожие на себя самих лишь тусклой тенью, между коек которых серыми кардиналами ходят ученые в белых халатах. он не удивился бы концлагерю, газовым камерам, электрическим стульям и висельницам, палачу в черной маске и опасно блестящему остротой занесенному топору. земо походит — нет, является, — тем человеком, для которого это вписывается в рамки нормальности, потому что сам он в них не вписывается. пять лет для зимнего пронеслись мгновением, но для него это были долгие дни, и все они были наполнены работой, воссозданием великого из пепла, дрессировкам, играм с другими лидерами. земо времени зря не терял и теперь солдат видит что-то, что явно ускользает от его понимания.
земо мрачный гений, наблюдающий со стороны за падением и становлением империй. не пачкает руки, надежно укрытых под кожей перчаток. не теряет самообладания, как бы сильно в него не били. земо такой — ребенок не укладывается в этот образ совсем.
земо называет ее эльзой — зимний хмурится, сжимает и разжимает кулаки, еще помнящие насколько легко переломить хрупкие детские кости. на полу отпечатки кровавых следов, оставленных маленькой ступней, выглядят действительно страшно, и что-то вроде укола совести настойчиво вводит раздражение в лобную долю. этот подарок для земо, не для его людей, не для джона уокера и уж точно не для маленькой девочки, которой здесь по расчетам солдата быть вообще не должно. только для него одного свидетельство о возвращнии в то место, где его не ждут, в замок, хранящий секреты. и секрет оказывается непредсказуем. дети у гельмута земо? картина настолько сюрреалистическая, будто из другого мира, раскрывающая хозяина с другой стороны, с которой еще его не приходилось видеть. как к этому относится зимний понятия не имеет, безучастно рассматривает девочку — она похожа на вдов из красной комнаты, точно так же смотрит с любопытством, без намека на страх, и отличается от них так же — в хрупком теле нет и намека на скрытую силу, она правда только ребенок? не оружие? не чудовище?
правда в том, что единственное чудовище в комнате — зимний солдат. только чудовищами пугают маленьких девочек перед сном, а не рассказывают про них сказки.
земо говорит: детей. не ребенка своим поздним визитом солдат разбудил, а детей, их много. самая смелая, едва продрав глаза, пришла посмотреть на ночного гостя. все картины, которые можно было представить о судьбе гельмута, разбиваются об образ маленького ребенка и того ласкового обращения к ней, сотрясающего воздух. солдат встряхивает головой, не понимая — наигранная ли это сцена, проверяют его или что вообще происходит? что земо хочет ему показать или что хочет, чтобы он сделал? не понимает вообще ничего, но даже слово вставить свое не может. он смотрит на эльзу, на гельмута, отдающего первый приказ за пять лет. он может послать его прямо сейчас и понести за это наказание, но
— прошу прощения, барон, — солдат склоняет голову, едва на колени не встает лишь бы избавиться от столь неприятного чувства, клещами вырывающим из горла эти слова. — я все сделаю как вы прикажите.
эльза шагает к нему первая, оставляя эти гребаные следы крови на полу (зимний некстати вспоминает первую встречу с земо в музее, руку на шее того ребенка, платьице в брызгах крови) и тянет его за руку на выход. мертвый металл аккуратно сжимает ее ладонь, так, чтобы не навредить, позволяет себя увести от хозяина. зимний не оборачивается, знает, что тело так и останется на месте, а во взгляде гельмута не будет и намека на одобрения такого вечера, скорее только усталость и раздражение от детского бунта в исполнении его же науськиного щенка. их встреча должна была состояться в любом случае, чудовище всегда возвращается домой к своему мастеру, но при лучшем раскладе вещей она была бы не такой. и может быть ждал бы концлагерь, а не девчушка с довольной улыбкой на чистом лице.
— стой. — перед детской комнатой он останавливается, не позволяет ей идти спать, и интуитивно шагает чуть дальше, там, где по его логике и должна находится ванная комната. первый раз ошибается, второй эльза сама ведет его к двери, за которой сверкает новой сантехникой уборная. земо вложил в замок кучу денег, сделал все в лучшем виде, чтобы было комфортно ему и его новым детям. барон — не просто титул, взятый с воздуха ради помпезности псевдонима. этот дом зимнему нравится базы в зоковии.
солдат оставляет эльзу стоять на мягком ворсе ковра, цыкает, когда она делает шаг вперед на керамический пол — не надо, еще ноги застудишь. улыбка на ее лице почти солнечная, ослепляет бьющими лучами с неба, и он спешит отвернутся, открывая краны. чудовища не любят яркий свет, он может стереть их с лица земли, оставив лишь загадочную тень там, где когда-то лежало их тело. зимнему неуютно и быстрее хочется закончить это дело.
— ты сердишься на барона? — тоненький голос эльзы едва получается расслышать за бьющей ключом из крана водой. пытливый юный взор пробивает льдом, говорит сам за себя, что без ответа девочка в любом случае не уснет — у него приказ уложить их всех на эту ночь, его дела с земо не ограничутся быстрым разговором.
зимний убеждается, что вода теплая и только тогда позволяет ей подойти. поднимает как пушинку, усаживая на бортик ванной, ноги опуская в горячую воду. шикает, когда она тянется руками вниз, рискуя замочить ночную рубашку, и сам берет в руки мыло. когда-то джеймс барнс купал свою сестру, ребекку, грязь полностью пытался вытравить с ее кожи, пусть тогда и воду нельзя было назвать чистой и теплой. ему это дело не в новинку, отдает какой-то приятной ностальгией. у эльзы красивые ступни и мягкая кожа, почти как — хватит.
— нет, — наконец отвечает солдат, не поднимая головы — пальцы эльзы нежно перебирают пряди, тянут в приступе детского любопытства. — я просто не знаю как выразить свои настоящие чувства.
это действительно дикая картина: солдат моет ноги маленькой девочки, тщательно, пока вода не становится кристально чистой и только тогда выключает воду. эльзе он вставать больше не позволяет, и в спальню заносит на руках, стараясь не обращать внимания насколько крепко обвились ее руки вокруг его шеи — как кольца маленького питона. дети замирают в его присутствии, молчат секунды-две, после чего поднимается гул. она довольная смотрит на них сверху вниз, довольная своим положением, тем, что солдат из сказок уделяет ей внимания куда больше, чем им всех, и эта детская радость почему-то греет ему сердце, которого давно уже нет. в свободную кровать зимний укладывает эльзу, взглядом прослеживает как остальные, следуя ее примеру, тоже забираются под одеяла и выжидающе смотрят на него. их больше десяти, замечает солдат, и земо о них заботится.
— барон пожелал вам всем хороших снов и настоятельно просит больше не выходить из комнаты, — солдат в голос вкладывает всю доступную ему мягкость, поправляет машинально край одеяла эльзы и заговорчески понижает свой голос. — послушайтесь и завтра я расскажу вам свою сказку.
он не говорит: если барон позволит.
но знает, что такое подействует лучше угроз, что они послушаются его из любопытства и будут ждать следующей ночи, а эту подарят зимнему.
он выключает им свет, желает спокойной ночи и возвращается к земо, в этот раз закрывая за собой дверь, больше не желая новых свидетелей.
зимний задумчиво осматривает труп, пока земо занят ноутбуком и едва ли обращает на него внимание. солдат тоже молод, едва только поступил на службу и вряд ли знал, что такое настоящая война. таким только в охране и работать, тратить свои жалкие жизни на защиту объектов, периметров, пока не придет кто-то вроде солдата и не оборвет их жалкое существование. так даже лучше, что долго не пришлось стоять на одном месте. это прогресс. а то, что обещает ему земо в следующий момент — издевательство.
— ты меня как шавку отдаешь другому? — зимний сам не замечает, как повышает голос, как он приобретает агрессивно-холодные нотки, делает тяжелый шаг вперед.
поверить в это — все равно как облить себя кислотой, сесть в горящую машину, облитый бензином. в зимнем вспыхивает не гнев, а животное бешенство, которое он контролировать умеет, но в данный момент совершенно не хочет. земо натренировал себе уокера, земо собрал себе детей, замок восстановил, черт знает что еще сделал и зимний ему больше в этой жизни не нужен. можно вынести на свалку истории или передать другому, которому он горло разорвет раньше, чем прозвучит приказ.
— мое желание? — ядовито замечает солдат, в пальцах опасливо блестит сталь ножа прежде, чем покинуть их, вонзится предупреждением прямо в центр стола. — вы понятия не имеете, чего я действительно желаю, барон.
и вряд ли когда-нибудь поймете.
уважительным обращением зимний чуть не давится.
